ИВАНОВ Геннадий Викторович [14.III.1950, г. Бежецк Тверской (тогда Калининской) обл.] — поэт.

По отцовской и материнской линии родом из крестьян Тверской губернии. Родители рано разошлись, поэтому отца не помнит; воспитывался матерью и отчимом. Детство провел в деревне Высочёк Бежецкого района. Первые представления о мироустройстве почерпнул от глубоко религиозной бабушки Евдокии, которая в вере особо не наставляла, но сумела заронить в детскую душу ощущение, что Бог видит всё. Поэт вспомнит ее не раз в стихах: «Полосы снега метельного / Ветер проносит по льду. / Над занесенными елями / Первую вижу звезду. / …Бабушка часто в раздумии / Учит, чтоб я уповал: / Люди, что жили, не умерли — / На небе век их настал. / …Есть ли там снежные россыпи? / Песни поют ли? О чем? / Разве с такими вопросами / Справишься детским умом…» («Далекое»).

Учиться пошел в соседнее село Градницы, где была школа, располагавшаяся в бывшем барском доме Гумилёвых, перевезенном в 1930-х гг. из Слепнёва. Тогда эта фамилия мало что говорила (Н. С. Гумилёва, расстрелянного в 1921 г. как участника контрреволюционного «таганцевского заговора», в советской поэзии легализуют лишь в середине 1980-х), но впоследствии бежецкая земля, давшая одного из самых таинственных русских поэтов, будет питать не одно стихотворение И.: «Нет на земле могилы Гумилёва, / Но есть могила матери его — / Здесь можно постоять и поклониться / И матери, и сыну, и земле… / …Нет на земле могилы Гумилёва. / Себе он это явно напророчил: / Его стихотворенье «Завещание» / Прочтите — он могилы не хотел» («В Бежецке»). Если о Гумилёве не говорили, то о том, что в Слепнёво бывала А. Ахматова, вспоминали. И этот поэтический уголок поэт не минует: «Как хорошо мне в этой тишине! / Иду, присяду где-нибудь на кочке / И слушаю — слова идут ко мне, / Как будто здесь таинственный источник. / Струится мужа доблестная речь, / И женщины высокое моленье… / Не надо никаких музейных свеч, / Пусть будет вечно это запустенье…» (стихотворение «Слепнёво»). Оно войдет в первый сборник И., готовящийся к печати на рубеже 1980-х, и поэт, конечно, уже знал о судьбе Гумилёва («Струится мужа доблестная речь…»), но — характерная примета времени! — стихотворение в книге снабдили осторожной сноской: «Слепнёво — бывшая дворянская усадьба в Тверской губернии, куда не раз приезжала Анна Ахматова, где она написала многие стихи». К бежецкой земле И. сохранит привязанность и переехав в столицу — в 2003 г. выпустит книгу «Знаменитые и известные бежечане. От Алексея Аракчеева до Алексея Смирнова».

Читал в детстве немного, но из скромного собрания книг, имевшихся в доме, сразу выделил чеховскую «Каштанку» и старинный сборник «Русские народные песни», который в восьмилетнем возрасте читал часами и постоянно напевал полюбившиеся песни из него.  

В отроческом возрасте И. вместе с семьей переехал в г. Кандалакша Мурманской области. Там, на побережье Белого моря, начали складываться первые стихотворные строки, а уже в семнадцатилетнем возрасте (1967) в г. «Кандалакшский коммунист» впервые была опубликована его стихотворная подборка. И все же в выборе литературного пути определился не сразу. Закончив Московский политехникум, получил специальность электротехника, отслужил в армии, поступил в Университет дружбы народов им. Патриса Лумумбы, откуда через некоторое время ушел в Литературный институт им. А.М. Горького, который окончил в 1977 г. Много лет проработал редактором в издательствах «Современник», «Художественная литература» (заведующий редакцией современной литературы) «Вече» (заместитель главного редактора). С 1999 г. — секретарь правления Союза писателей России, с 2004 г. — первый секретарь Союза писателей России.

Первой серьезной публикацией считает поэтическую подборку в ж. «Москва» (1975, № 11). Представляя поэта, В. Соколов отмечал: «Стихи Геннадия Иванова искренни по интонации и чувству, молодой автор экономен в слове, его поэзия стремится к краткости и точности». Заметна в этой подборке и склонность И. к философичности: ««На влажном солнце я плещу / Свечусь, ласкаю птичью стаю, / И к берегу я, как к плечу / Доверчивому припадаю…» / Играй, волна, играй и пой, / Пока душа веселью верит, / Не ходят тучи над тобой, / И не разбил тебя прибой / О тот же берег» («Песня утренней волны»).

Первый сборник стихотворений И. «На высоком холме» вышел в 1981 г. в издательстве «Современник». Рекомендуя его к изданию, В.И. Казанцев писал в рецензии: «Рукопись Геннадия Иванова заметно выделяется своей свежестью. Когда говорят о свежести стихов, то обычно имеют в виду языковую свежесть или свежесть чувств. Я же имею в виду свежесть самого поэтического содержания. Его составили раздумья о постижении мира, о смысле труда, творчества, красоты. В стихах Г. Иванова по-своему отозвалась судьба калининской деревни, где прошло его детство, и мурманский север, где он несколько лет жил и откуда уходил в плавание матросом в Арктику».

К тому времени И. прошел через любопытство к поэзии Е.А. Евтушенко, А.А. Вознесенского, но не увлекся «громкой» новизной, которая подчас сводилась к игре экстравагантных для тогдашнего читателя слов. ««Кто будет тешиться игрой / И увлекаться ложью, / Окажется перед горой. / И подниматься должен. / Он должен камень докатить / К сияющей вершине / И там его установить!» — / Так боги порешили», — писал И. в стихотворении «Сизифов труд». Настоящим открытием стали Н.М. Рубцов, В.Н. Соколов, А.В. Жигулин, умевшие в традиционном стихе выразить современное содержание, сочетаемое с извечными темами поэзии. В способности И. к неодномерному постижению мира Казанцев, думается, и уловил свежесть содержания: «Когда погас на горизонте свет / И от миров повеяло кочевьем, / Я все глядел на уходящий след / При свете кормового освещенья. / И думал я, что жизнь, как этот след, / Недолго вьется, мчится и играет, / Что чуть подальше — и его уж нет, / И он в волнах бесследно исчезает. / Но всё хотелось на него смотреть… / Работал винт, поток воды толкая, / И несся след — исчезнуть, умереть, / И смысл, и очертания теряя» («Когда погас на горизонте свет…»).

Критик Ю. Болдырев так характеризовал сборник «На высоком холме»: «Я прочел первую книгу Геннадия Иванова… книгу, довольно объемистую для дебютной. Прочел и перечел снова — но уже не в том порядке, как она составлена, а как (предположительно) она писалась… Собственно, перед нами… как бы четыре книги: раздел — книга. Книга о деревне. Воспоминания о детстве. Ностальгическая грусть об ушедшем и уходящем… Вторая книга. …Зарисовки моря и неласковой северной земли. Описания тяжелого моряцкого и рыбацкого труда… Третья книга — грустный любовный и семейный роман… Обычные, привычные, многажды встречающиеся мотивы… Резко меняет впечатление четвертая, последняя, книга, составляющая первый раздел сборника. Тут уже не воспоминания тлеют, тут жизнь происходит на наших глазах: «Ночь грозовая — мрак огнистый! / Мы с другом вышли на крыльцо: / Над нами гром гремел, и близко / Светили молнии в лицо! / И этой полночью ненастной, / Похожей на большой пожар, / Мы называли жизнь прекрасной / И снова верили в свой дар! / Как будто гром, потрясший стены, / Огонь — пронзающий стрелой — / Освобождали нас из плена / Какой-то тяжести земной…» Вялость сменилась энергией. Стихотворец обрел голос поэта… Характер, личность прорезались. Биографические детали… — уже не мелочи быта…; в них то мерцает, то внятно говорит и сказывается судьба. «Я стал другим», — пишет в стихотворении «Горит костер» Г. Иванов. Конечно. Произошло укрупнение облика…» («Гражданственность — талант нелегкий…» — «Литературная учеба», 1982, № 1, с. 172 — 176). Впрочем, «укрупнение» не только облика, но и смыслов можно предугадать и в более ранних стихотворениях сборника, к примеру, в мудрой народной простоте, казалось бы, самого романтического из сюжетов: «Смеялась и пела, смеялась и пела — / Стирать и готовить и шить не умела. / Но это до срока, потом то и дело / Стирала, готовила, шила — и пела. / И счастья другого вовек не хотела!» («Счастливая»), хотя первые поэтические книги нередко грешат формальной усложненностью очевидных вещей.  

Вторая книга, как известно, самая трудная, часто «кризисная», ведь то, что обещано в первой, должно подтвердить во второй. И поэт откровенно начинает следующий поэтический сборник «Любовью живы» («Современник», 1986) со строгих вопросов к себе и сомнений: «Эта ночь — не пора ли итогов? / Нет, еще не пора, не пора. / Еще мало я вынес уроков, / Начал жизнь понимать лишь вчера. / Только-только пришли испытанья, / Есть о чем говорить не спеша. / Только-только чужие страданья / Ощутила своими душа» («Эта ночь — не пора ли итогов…»). Отсюда и самоирония: «Мы пьем вино в старинном ресторане, / Который прежде назывался «Яр», / Мой друг времен сопоставляет грани / Под грохот электрических гитар… / …Но вдруг мы оба странно замолчали / И засмеялись с грустью пополам: / Ведь мы с тобой никем еще не стали, / И Пушкина-то толком не читали, / А всё туда же — «Яр», цыганей нам…» («Студенты»). Вообще сквозная тема этой книги — размышления о верности избранного пути, о праве называться поэтом («В нас ни огня священного, ни яда, / Во всем у нас какая-то прохлада…» — «Другу-поэту»), о сути поэзии («Поэзия принадлежит земле — / Полям и рощам, ветру и прибою, / Глазам девичьим, женской доброте, / Первопроходцам, мудрецам, влюбленным… / Поэзия принадлежит земле…» — «Поэзия принадлежит земле…»). Эту объяснимую и в общем-то естественную для чуткой поэтической души рефлексию уравновешивает по-народному мудрое отношение к жизни: «Жизнь прекрасна, удивительна, / Упоительна подчас. / Но летит она стремительно / И легко минует нас. / Умоляюще, зависимо / Ловим блеск ее волны. / …Поперек ложимся жизни мы. / Как на речке валуны» («Жизнь прекрасна, удивительна…»).

В следующих поэтических сборниках И. «Утро памяти» («Советский писатель», 1988), «Красный вечер» («Современник», 1991), «Берега» («Столица», 1991) заметно расширился диапазон тем, личные, лирические мотивы обогатились более масштабными размышлениями, на которых настаивала уже сама жизнь. Набирала ход перестроечная кампания, начавшаяся с уценки великого прошлого Российского государства. И. обращается к фигурам, составившим славу и крепость России — стихи «Сергий Радонежский» (««Безбожество будет разбито», — / напутствовал князя монах. / Безбожество будет разбито / И проклято будет в веках…»), «Раздумья М. В. Ломоносова» («Добро в круговой обороне, / А пошлость — опять на коне. / И снова ты, как посторонний, / В своей необъятной стране…»), «Судьба — суд Бога…» и др. В этом ряду и в это время совсем не праздным представляется и обращение к классике: «Читаю «Бесов»… Верховенский, / Ставрогин, Шатов… / Боже мой, / На них какой-то мрак вселенский, / И души их налиты тьмой. / … Ах, публика передовая, / Ну почему всегда ты там, / Где ложь и наглость? Как слепая, / За ними ходишь по пятам» («Читая «Бесов»»). Появляется и совершенно неожиданная для «тихого лирика» — а И. с полным основанием можно отнести к этому поэтическому направлению — тема: «Русланову слушает старый солдат, / И вольно в душе, как в долине. / Да, он консерватор, и он ретроград, / Но был в сорок пятом в Берлине. / И песня как ветер летит сквозь года / Из дали поверженной прусской — / Русланова пела в рейхстаге тогда / С великою удалью русской. / Шумите, витии, не знавшие бед, / В герои себя возводите. / Не знали ни бед, ни великих побед, / Что вам остается — шумите». («Ветеран»). Для тех, чья память еще удерживает первые смерчи перемен, когда новые витии обрушивались на армию, пытаясь украсть у ветеранов победу, и договаривались до того, что войну выиграли чуть ли не штрафбаты, ироничный подтекст слов «консерватор» и «ретроград» вполне понятен.

Перестроечная смута почти не изменила лирический голос поэта, в нем не появилось ни бравурных нот, ни унылого тона, — лишь горечь наблюдений. В интервью газете «Литературная Россия» («Девятый вал прошел…»; 1996, 23 февраля, № 8) И. вполне определенно высказал свой взгляд на происходящее: «Я тут слушал одного современного мыслителя: он считает, что мы переживаем конвульсии умирающей эпохи. Именно жуткие конвульсии и именно жуткой эпохи. Поэтому, мол, так страшно в этом времени… Владимир Соколов сказал мне в ответ на жуткое время и все такое прочее: «А все-таки ведь красиво, и стихи пишутся». Может быть, он имел в виду красоту осени — а за окном была чудная осень. Но можно посмотреть и пошире. Красота ведь не только в природе, красота есть и в трагедии… Бог посылает страдания… чтобы православные одумались. Что в сущности и происходит. И мне кажется, что русские поэты будут здесь не посторонние. Но это такая сложная тема, что лучше ее оставить».

В рассуждениях — оставить, а в творчестве поэта вопрос веры и безверия, прежде всего как личный вопрос, становится все насущнее: «Окропи меня, батюшка, грешника, / Намоленной водою святой — / Разных бесов большого приспешника. / Окропи меня, батюшка, грешника, / И спасительных Тайн удостой…» («Окропи меня, батюшка, грешника…»). Сосредоточенность на этой теме отметил по-своему и С. Казначеев в статье ««Мы пришли в этот храм зарыдать…». Проблема веры в современной русской поэзии»: «В сборнике Геннадия Иванова «Долгий день» (Тверь, 1999. — Л. К.) добрая половина стихов посвящена возрождению в России православных обычаев. С недавних пор высказываться и писать об этом стало хорошим тоном… Герой Геннадия Иванова, принимая веру предков, признает, что церковные обряды для него пока что знакомы и понятны не вполне. По его мысли, требовать от литератора строжайшего соблюдения всех церковных предписаний можно, но не это главное в вопросе веры, главное — чтобы его творчество находилось в согласии с евангельскими принципами: «…Я знаю, что не отмолить стихами / Грехов, но все тревожусь о стихах. / А надо просыпаться с петухами, / Читать каноны, думать о грехах… / И так, наверно, будет до могилы, / Хоть это мучает сознание мое. / Прости меня, Господь, и дай мне силы / Творить во имя светлое Твое» («Я не могу как следует поститься…» — Л. К.)» («Литературная учеба», 2003, № 2, с. 74).

Вообще, как показывает история литературы, проблема поэзии (светской) и веры, а точнее, поэта и веры теоретически нерешаема, хотя подступались к ней и более могучие, чем наши, умы. Думается, деликатнее других об этом высказался Г. Адамович: «Люди по-настоящему ведь делятся не на верующих и неверующих, не на тех, кто ходит к обедне и кто к обедне не ходит, люди делятся на тех, которые чувствуют загадочность жизни, наличие тайны в мироздании, и тех, которым все представляется просто… Богу не оскорбительны ни сомнения, ни недоумения, Богу оскорбительно равнодушие, отсутствие «трепета»» («Оправдание черновиков»). В отсутствии трепета, судя по стихам, И. вряд ли упрекнешь: «Эта жертвенность листьев — как знак примирения… / Вот и я примиряюсь то с тем, то с другим, / И все чаще в устах моих благодарение, / Что подлунный наш мир еще Богом храним» («Примирение»), потому в сомнениях поэта видится более искреннего религиозного чувства, нежели в прямых декларациях и начетничестве. Здесь нелишне вспомнить и евангельские слова: «И блажен, кто не соблазнится о Мне» (Мф. 11: 6), которые можно истолковать и так — не надо посягать на роль Всевышнего Судии, каждый должен исполнять свое предначертание на земле: поэт — петь, воин — защищать Отечество, священник и монах — молиться за нас, грешных. Иначе случится Вавилонское столпотворение (что мы имели возможность наблюдать в последнее десятилетие). И поэт это интуитивно чувствует: «Куда бегут все эти «мерседесы», / Все эти дорогие катафалки? / Они везут покойников духовных — / А я живой, а я иду пешком… / Конечно, все не так прямолинейно, / И все не так, наверно, безнадежно, / Но все-таки никак я не поверю, / Что вот они Россию и спасут. / Монах спасет Россию и священник, / Спасут Россию воин и крестьянин, / Спасут Россию тихие молитвы / И громкие орудия спасут» («Куда бегут все эти «мерседесы…»).

Лауреат премий «Литературной России» в 1990 и 1991 гг., имени Ф. И. Тютчева в 2002 году и Большой литературной премии России в 2005 году. Живет в Москве.

            Соч.: На высоком холме: М., 1981; Любовью живы: М., 1986; Утро памяти: М., 1988; Красный вечер: М., 1991; Берега: М., 1991; Долгий день: Тверь, 1999; Кресты и ласточки: М., 2000; [Стихотворения] // Русская поэзия. ХХ век. Антология. / Под ред. В. А. Кострова, Г. Н. Красникова. М., 1999; второе изд. 2001; Знаменитые и известные бежечане. От Алексея Аракчеева до Алексея Смирнова. Вып. 1: М., 2003; Вып. 2: М., 2003; Вып. 3: М., 2005; Новые стихи: М., 2006; Избранное: М., 2006; Стихотворения: Волгоград: Издатель, 2007.

            Лит.: Юрий Болдырев. Гражданственность — талант нелегкий. / Литературная учеба, 1982, № 1; А.А. Тер-Маркарян. Девятый вал прошел… (беседа). / Литературная Россия, 1996, 23 февраля; С.М. Казначеев. «Мы пришли в этот храм зарыдать…» / Литературная учеба, 2003, № 2; Александр Гриценко. Диалектика Божия./ Литературная Россия, 2006,№23; Александр Трапезников. Поэзия — это симбиоз звука и смысла./ Литературная Россия, 2006, №40; Валентина Ерофеева. Таинственный источник./ Наш современник, 2007,№2; Анна Ретеюм. Как будто наяву или Поэтика смиренномудрия в стихотворениях Геннадия Иванова./ Литературная Россия, 2008, №27; Александра Баженова. «Ей служить…»./ Наш современник, 2008, №10.

 Л. С. Калюжная